На великом стоянии [сборник] - Николай Алешин

Мне вспоминалось, как, бывало, зимой отец ездил в лес за дровами и брал меня с собой. Чтобы проложить дорогу к поленнице, он срубал на опушке ель, привязывал ее комель к задку дровней да так и ехал до самой делянки. За елью на снегу оставался как бы выпаханный след. Обратно с возом по такому проторенному пути лошади уж было нетяжело. Я высказал Грише соображения:

«Если ель проволочить по дорогам трактором, то обметешь их догола. У нас два ДТ‑54. За день даже на одном можно объехать все деревни нашего сельсовета. А на двух еще сподручнее».

«Пожалуй, так и придется», — согласился Гриша.

Вот какую работу навязал я себе и трактористу Василию Харитонову. Неподалеку стояло несколько старых елей. Никто в селе не льстился на них по‑хозяйски, даром что находились под боком: уж очень разлаписты — сук на суку. Любая — как холм, а ни бревна из нее не вытешешь, ни тесу не напилишь. Даже на дрова не годится: клином не расколешь узловатые кряжи. Свалили мы с Василием по такой боярыне и взяли на прицеп. Жалко красавиц, но что поделаешь. Распределили, кому куда. Он на одну дорогу, я на другую. Дороги застругало начисто, но все‑таки снег по краям каждой облегся, и приметно обозначилась хребтина. По ней‑то и надо было ехать. Трактор вяз не так глубоко и шел почти без затруднения. А что творилось сзади — любо‑дорого глядеть. Ель очищала дорогу. Снежный вал поднимался выше комля и рушился на обе стороны, будто от сдвоенного лемеха. А мелкие комки катило верхом, по сучкам и хвое. Точно по ели перебегали горностаи. В тот день я ничуть не опасался за себя, а за Василия беспокоился: не свалил бы трактор в сугроб с горбыля дороги. А получилось как раз наоборот. Он управился благополучно, а у меня произошла авария: вылетел палец из одного «башмака» — и свалилась вся гусеница. Вот на этой же самой дороге.

Саша остановился и огляделся.

— Мы уж прошли то место, — определил он по каким‑то приметам. — А отсюда до Новинского осталось без малого четыре километра. — Он опять зашагал рядом с Писцовым. — Я уж объехал четыре деревни и здесь, на последнем перегоне, как назло… Палец‑то перетерся. Одна половинка в «башмаке» осталась, а другая устрекнула куда‑то в снег. Запасного не оказалось. Пришлось в Новинское шагать и от кузницы тем же маршрутом обратно к трактору. Из сил выбился и весь взмок от пота. Связал гусеницу и только к ночи вернулся домой. Здорово умазался. Ладно, в ту субботу мать топила баню, и я прямо с дороги туда. После бани прилег на кровать и проспал до утра.

На следующий день за завтраком мать сказала:

«Ну и храпел ты! Никогда так не бывало. Я два раза вставала ночью и подходила к тебе. Коснусь твоего лба — жару нет, а руки моей не чувствуешь. И весь без владенья, точно надышался калоформу».

«Хлороформу, — поправил я ее и спросил: — Как идут выборы? Ты ведь уж проголосовала?»

«А чего мне оттягать время? На что лучше на первых‑то порах, пока не нахлынули. Смотри, как людно теперь, — кивнула она на окошко. — Точно свадьба в селе, да не одна».

Я еще сразу, как встал с постели, заметил, что гулянье уж началось, хотя на ходиках было только девять. И за завтраком тоже то и дело поглядывал на самовар, в котором отражались оба окошка нашей избы — со снегом и гуляющими за ними: меня развлекало, что в светлых полосках отражения люди казались вроде сновавших рыбок в золотой воде. Это все от настроения: тешило, что не зря мы с Василием постарались для праздника. Мать была довольна мной. Никогда она не спрашивала меня про Дору, каких бы слухов ни набралась о нас. А тут вдруг сама обмолвилась:

«Всех наряднее в комиссии твоя‑то краля. В сером костюме. С ниточки новый, так и светится на ней. А под вортником белой кофты галстучек, как черная роза. И на руке золотые часы».

«Золотые? — усмехнулся я в недоверии и опять взялся за вилку, хотя уж наелся. — Это тебе показалось: у нее самые обыкновенные».

«Про обыкновенные не знаю, а говорю про те, какие видела. Оно верно, там не больно заглядишься. Не успеешь войти — с тобой сразу полное обхождение: туда, сюда водят да указывают — хвать, ты уж в коридоре, и больше делать нечего».

Сказанное матерью надоумило меня, почему Дора не отдала мне узел, когда мы ночью в метель шли из Ивакина домой: не одеяло было в нем, а то, что ей хотелось до времени держать от меня в секрете, чтобы после показаться не хуже Василисы Прекрасной. Забавно, конечно, но у бережливых да скупых свое на уме. Я тоже принарядился, перед тем как идти голосовать. Сапоги начистил — хоть глядись в них, но к кожаному пальто не притронулся той же щеткой: не знаю, для кого как, а по мне, гуталином пахнет не лучше мазута. На хроме же пятна, будто ты прислонялся к известке, надо закрашивать дубовым орехом. Разрежешь его, чуть обмакнешь в сало и затрешь пятно. А потом шаркнешь разок суконкой — и порядок: как из химчистки пальто и никакого запаха.

Мать молча и ласково следила за моими сборами. Ей тоже не мешало бы прогуляться, но вдовство с войны отбило у ней охоту ко всяким увеселениям, и она стеснялась выйти на многолюдье и дать волю любопытству. Уже одетому, она попеняла мне за порванную антенну:

«Так и не натянул вчера антенну‑то. А сегодня какая славная передача».

«Я живо вернусь и налажу».

На улице в глаза мне точно плеснуло солнечным светом. Я с минуту жмурился да мигал, не двигаясь с места, пока не пригляделся. Но свет обманывал: при нем казалось совсем тепло, однако с крыш на теневой стороне не капало. Народу в селе было невпроворот. Одни направлялись к сельсовету, другие шли оттуда. Проголосовали и гуляли по селу…

Список избирателей нашего села был у Доры. Мне навязчиво думалось, что, когда я подойду к ней за бюллетенями, сидящие за длинным столом во все глаза уставятся на нас. Но до того ли им было? Прибывавшие с улицы каждому не давали оторваться от дела: ведь перед полуднем в день выборов самая горячка на участках. Я даже за руку поздоровался с Дорой и поздравил ее с праздником. По ее взгляду и сразу зарумянившемуся лицу понял, что она ждала меня. Я убедился в правоте матери: серый костюм так ладно пришелся по фигуре Доры, что с нее хоть снимай фотографию для журнала мод. Увидел у нее на руке и золотые часы, маленькие — с бляшку пломбы. И не на ремешке, а в золотом браслете. «Востер же топор у твоего отца, — подумал, глядя на нее. — Не только в стоящие тряпки, а даже в золото врубается». А сам улыбался ей, чтобы не догадалась о моих помыслах. Она подала мне вместе с бюллетенями вдвое сложенный листок бумаги. На нем было написано карандашом: «Прочитай в кабине». Для меня, когда выборы, хоть вовсе не существуй кабины. Да и большинство избирателей у нас с полным доверием и уважением к тем, за кого голосуют, прямо от стола идут к урне. И я придерживаюсь того же. Но тут поневоле сунулся в красный полог кабины и там при свете лампы прочитал на расправленном листке: «Приходи, когда поменьше будет народу, и мы прогуляемся по селу». Записка приятно взбудоражила меня. Я не остался на улице, а вернулся домой ставить антенну. Когда управился и радио заговорило, мы с матерью сели обедать. Но и после обеда еще рано было идти к Доре. И вынул из нижнего комода роман «Красное и черное». Но разные мысли лезли мне в голову и мешали читать. Я закрыл книгу. Чтобы матери не показалось странным, что я не иду гулять, притворился, будто слушаю веселую передачу по радио, а сам все посматривал в окошко, высчитывая время не по часам, а по тому, как убывал народ на улице. Отправился в сельсовет, когда избиратели тянулись туда и обратно уж только поодиночке. Дора вышла ко мне в пустой коридор. На ней было зеленое пальто, которое я увидел тоже впервые, но уже знал о нем понаслышке, от тетки Фени. Пальто действительно было сшито со вкусом.

— Ох и хороша ты, — вырвалось у меня.

Она дважды повернулась передо мной волчком, пряча улыбку. Ткнула меня кулачком в бок:

«Вот тебе за комплимент! Пойдем».

Снег на улице резче, чем под моими сапогами, заскрипел под капроновыми подошвами белых Дориных ботинок. Еще дома я решил, что на улице непременно возьму Дору под руку. Да и на этот раз сбуксовал: хотя она держалась со мной дружелюбно и доверчиво, но так разодетая казалась мне словно чужой. Мы пошли порознь. В селе уж совсем было малолюдно. Гости из других деревень разъехались и разошлись, а наши новинские тоже разбрелись кто куда: ребятишки — в избу‑читальню на повторный киносеанс, а молодежь — в новый, еще не отделанный внутри сельмаг, где ради праздника председатель сельпо Пропурин разрешил дневной бал. Туда и направились мы с Дорой. Кучами стоявшие у некоторых изб бабы так и впивались взглядами в нарядную Дору. Минуя их, мы слышали, как они вдруг захлебывались хвалебным говорком по ее адресу. И в сельмаге парни и девушки не спускали с нее глаз, хотя сами были одеты неплохо и на городской фасон. Их не так занимало пальто Доры, как ее ботинки и особенно модный платок из нейлона с шерстью: он лоснился и ярко пестрел черными и белыми полосами. Я делал вид, что не замечаю ничьего любопытства к Доре и к себе, и умышленно рассматривал помещение. В просторном сельмаге без единого стула и скамейки было прохладно, сыро и накурено. Но светлые, гладко выстроганные стены и такой же потолок все‑таки пересиливали своей чистотой и желтизной дым и испарение и делали их малоприметными. Окурков на полу не валялось: их швыряли за дверки двух сложенных в углах и пока еще не побеленных печей. Бал значился только на афише, а тут были обыкновенные танцульки, поскольку все толкались и кружились в пальто, а сам гармонист, сидя на чурбане, играл — должно, напоказ — в голубых лайковых перчатках. Вскоре и мы с Дорой вошли в общий круг. Ни с кем мне до того не доводилось танцевать так легко, как с ней. Мы недолго пробыли там, я проводил Дору до сельсовета.